ЧЕРТОВА БАНЯ
Не верьте, когда говорят: нет Шайтана. Есть
Аллах — есть Шайтан. Когда уходит свет — приходит тень. Слушайте!
Вы знаете Кадык-Койскую будку? За нею грот,
куда ходят испить холодной воды из скалы.
В прежние времена тут стояла придорожная баня,
и наши старики еще помнят ее камни.
Говорят, строил ее один отузский богач. Хотел
искупить свои грехи, омывая тело бедных путников. Но не успел. Умер, не
достроив. Достроил ее деревенский кузнец-цыган, о котором говорили нехорошее.
По ночам в бане светился огонек, сизый, с
багровым отсветом. Может быть, в кагане светился человеческий жир. Так
говорили.
И добрые люди, застигнутые ночью в пути, спешили
обойти злополучное место.
Был даже слух, что в бане живет сам Шайтан.
Известно, что Шайтан любит людскую наготу, чтобы потом над ней зло посмеяться.
Уж, конечно, только Шайтан мог подсмотреть у почтенного отузского аги Талина
такой недостаток, что узнав о нем, вся деревня прыснула от смеха.
Кузнец часто навещал свою баню и оставался в
ней день, другой. Как раз в это время в деревне случались всякие напасти.
Пропадала лошадь, тельная тёлка оказывалась с распоротым брюхом, корова без
вымени, а дикий деревенский бугай возвращался домой понурым быком.
Все шайтановы штуки! А, может быть, и кузнеца.
Недаром он так похож на Шайтана. Черный, одноглазый, с передним клыком кабана.
Деревня не знала, откуда он родом и кто был его отец; только все замечали, что
кузнец избегал ходить в мечеть; а мулла не раз говорил, что из жертвенных
баранов на курбан-байрам самым невкусным всегда был баран цыгана; хуже самой
старой козлятины.
Коктебельский мурзак, который не верил тому, о
чем говорили в народе, проезжал однажды мимо грота, сдержал лошадь; но лошадь
стала так горячиться, так испуганно фыркать, что мурзак решил в другой раз не
останавливаться. Оглянувшись, он увидел — он это твердо помнит, — как на
бугорке сами собой запрыгали шайки для мытья.
И много еще случалось такого, о чем лучше не
рассказывать на ночь.
Впрочем, иной раз, как ни старайся, от
страшного не уйдешь.
У Османа была дочь, и звали ее Сальгэ. Пуще
своего единственного глаза берег ее старый цыган. Однако любви не перехитришь,
и, что случилось у Сальгэ с соседским сыном Меметом, знали лишь он и она.
Только и подумать не смел Мемет послать свата. Понимал, в чем дело. И решил бежать с невестой в
соседнюю деревню. Как только полный месяц начнет косить — так и бежать.
И смеялся же косой месяц над косым цыганом,
когда скакал Мемет из деревни с трепетавшей от страха Сальгэ.
Османа не было дома. Он проводил ночь в бане. Пил заморский ракы, от которого
наливаются жилы и синеет лицо.
— Наливай еще!
— Не довольно ли? — останавливал Шайтан. —
Слышишь скрип арбы? Это козский имам возвращается из Мекки... И грезится
старику, как выйдет завтра навстречу ему вся деревня, как станут все на колени
и будут кричать: «Святой хаджи!.. Постой, хаджи еще не доехал!» И прежде, чем
кузнец подумал, Шайтан распахнул дверь. Шарахнулись волы, перевернулась арба,
и задремавший было имам с ужасом увидел, как вокруг него зажглись серные
огоньки. Хотел прошептать святое слово, да позабыл. Подхватила его нечистая
сила и бросила с размаху на пол бани.
Нагой и поруганный, с оплеванной бородой, валялся
на полу имам, а гнусные животные обливали его чем-то липким и грязным. И
хохотал Шайтан. Дрожали стены бани. — То-то завтра будет смеху! На коленях
стоит глупый народ, ждет своего святого, а привезут пья-нень-кого имама! Не
стерпел обиды имам, вспомнил святое слово и очнулся на своей арбе, которая за
это время уже отъехала далеко от грота.
— Да будет благословенно имя Аллаха, — прошептал
имам и начал опять дремать.
А в бане хохотал Шайтан. Дрожали стены бани.
— Наливай еще! — кричал цыган.
— Постой! Слышишь, скачет кто-то! — И вихрем
вынес нечистый приятеля на проезжую тропу.
Шарахнулась со всех четырех ног лошадь Мемета,
и свалился он со своей ношей прямо к ногам Шайтана.
— А, так вот кого еще принесло к нам! Души
его, — крикнул Шайтан, а сам схватил завернутую в шаль девушку и бросился с ней
в баню.
Зарычал цыган и всадил отравленный кинжал по
самую рукоять между лопаток обезумевшего Мемета.
А из бани доносился вопль молодого голоса.
«Будет потеха, будет хорошо сегодня», — подумал цыган и, шатаясь, пошел к бане.
В невыносимом чаду Шайтан душил распростертую
на полу нагую девушку, и та трепетала в последних судорогах.
— Бери теперь, если хочешь! Обхватил цыган
девушку железными руками, прижался к ней... и узнал дочь...
— Эгне! — крикнул он не своим голосом слово
заклятья.
И исчез Шайтан. Помнил уговор с Османом. Только
раз цыган скажет это слово, и только раз сатана подчинится ему.
— Воды, воды, отец!
Бросился Осман к гроту, а грот весь клубился
удушливыми серными парами. И не мог пройти к воде Осман. Не знал второго слова
заклятья. Упал и испустил дух.
Поутру проезжие татары нашли на дороге три
трупа и похоронили их у стен развалившейся за ночь бани.
— Чертова баня, — назвал с тех пор народ это
место.
И я хорошо помню, как в детстве, проезжая мимо
грота, наши лошади пугались и храпели.
Не верьте, если вам скажут: нет Шайтана. Есть
Аллах — есть Шайтан! Когда уходит свет — приходит тень.
РАЗБОЙНИЧЬЯ ПЕЩЕРА
(Кизилташское предание)
Много лет прошло, как увезли в Сибирь Алима, а
старокрымская гречанка, укачивая дитя, все еще поет песенку об удальце, который
не знал пощады, когда нападал, но глаза которого казались взглядом лани, когда
он брал на руки ребенка.
И в долгие зимние вечера, когда в трубе
завывает ветер
и шумит недобрым шумом бушующее море, татары любят, сидя у очага, послушать
рассказ старика о последнем джигите Крыма — Алиме, которым гордились горы,
потому что в нем жило безумие храброго, и потому, что никогда не знали от него
обиды слабый и бедняк.
Шел прямо к сердцу алимов кинжал, взмах шашки
его рассекал пополам человека, и заколдованная пуля умела свернуть за скалу,
чтобы настичь укрывшегося.
Как грозы, боялись люди Алима, и во всей
округе только один человек искал встречи с ним. То был старый карасубазарский
начальник, о котором рассказывали, что кулак его тяжелей кантарной гири, а от
острого взгляда его не укрыться даже под землей.
Семь лет подряд только о нем да об Алиме
говорил Крым; семь раз за эти годы попадал Алим в руки стражей и семь раз,
разбив кандалы, успевал бежать в таракташские леса, в ногайскую степь. А в
горах и в степи вся татарская молодежь стояла за него, и старые хаджи, совершая
намаз, призывали лишний раз имя Аллаха, чтобы он оградил Алима от неминуемой
беды.
Нависла над ним черная туча, и знали об этом
мудрые старики.
Ибо нельзя было плясать на одной веревке двум
плясунам, как говорил отузский мулла.
В тот год стояла в Крыму небывалая стужа;
терпел бедняк, но не было лучше богачу, так как по дорогам шел стон от алимова разбоя.
Алима видели в разных местах, появлялся он в
местечках и городах, и был даже слух, что заходил к самому карасубазарскому
начальнику — предлагал ему выдать Алима.
Говорили в народе, что начальник сказал:
«Будет Алим в моих руках — сто карбованцев тебе». Засмеялся Алим, крикнул
начальнику: «Вот был Алим в твоих руках, да не сумел ты взять его». Прыгнул в
окно и ускакал из города.
Не догнала погоня. Белый конь Алима был о трех
ноздрях, с тремя отдушинами в груди, чтобы три дня мог скакать без отдыха.
Тогда двинули со всех сторон стражей. И окружили
таракташский лес.
Но Алима не нашли. Успел вовремя предупредить
отузский каведжи, и Алим ушел в Кизилташ. Там была пещера, где укрывались
разбойники в ненастье и откуда шел ход в подземелье. А в подземелье хранились
алимова добыча и запасы. Была и другая пещера, со святой водой, которая целила
раны и удваивала силы людей.
Здесь, в Кизилташе притих на время Алим. Знали
об этом только отузский каведжи, да его подручный — Батал. Но Батал готов был
скорее проглотить свой язык, чем выдать Алима. Любил и баловал Алим его.
сиротку, маленькую Шашнэ, и слал ей через отца то турецкую феску, то расшитые
папучи, то золотую серьгу. Хвастала Шашнэ, показывая подругам новые подарки.
Будет большой — и весь кизилташский клад отдаст ей Алим и сам женится на ней.
Услышала о том дочь грека-дангалака, сказала отцу. Отец боялся Алима и не любил
его, потому что когда боишься — всегда не любишь.
И к тому же была между ними кровь: убил Алим в
разбое родича дангалака. Чуть свет поскакал дангалак в город, а к вечеру в
Отузы прибыл начальник и собрал сход.
Коршуном поглядел он на татар. — Чтобы курица из деревни не вышла, чтобы
голубь за околицей не парил, пока Алим не будет в моих руках.
И поняли татары, что пришел Алиму конец. Никто не
спал в деревне в эту ночь.
Визжал вихрем Шайтан по дороге, ломал деревья по садам, мертвым стуком
стучал в двери труса и кидался на прохожего бешеным ливнем.
Жутко было идти стражам по кизилташской тропе.
Жутко дышал лес нагорья, и гулом гудел обложной дождь, сбегая тысячью потоков в
ущелья кизилташской котловины.
Не ждали разбойники в эту ночь никого и, укрывшись
в чекмени, спали в Разбойничьей пещере вокруг догоравшего костра.
Спал и Алим зыбким сном. Видел, будто забыл
испить к ночи святой воды, как делал всегда, и вбежал в Святую пещеру, но в
источнике вместо воды кипит кровь. А сверху, со скал, свесились кольцами черные
змеи, и одна из них, скользкая и холодная, обвила его шею узлом.
Вскрикнул Алим от боли, открыл глаза и увидел
над собой громадного человека, который давил ему грудь и сжимал горло.
Выскользнул Алим, но удар под сердце лишил его
сознания. А когда очнулся, то лежал уже связанным вместе со всей шайкой.
— Здравствуй, Алим, был ты у меня в гостях,
теперь, видишь, я к тебе пришел, — говорил над ним кто-то.
Потемнело опять в глазах Алима, а когда вновь
пришел в себя, был день и несли его на носилках вдоль деревенской улицы. Точно
вымерла вся деревня. Ни души не было видно, прятались все от взора начальника.
Посмотрел начальник на Алима, точно что-то спросил, и ответил Алим взором:
«Знаю, не будет больше джигитов в Крыму».
А к полудню у сельского правления собрались
арбы, к которым были прикованы разбойники. В кандалах лежал Алим и с ним
каведжи с Баталом. Все было готово, чтобы тронуться в путь. Собралась вся
деревня, вышел из правления начальник; плакала, ласкаясь к отцу, Шашнэ.
— Не плачь, — сказал начальник девочке, —
скоро отец вернется, — и, посмотрев на Алима, добавил, — чуть было не забыл, за
мною ведь долг. Помнишь, я обещал, когда Алим будет в моих руках, сто
карбованцев тебе? Алим в моих руках — деньги твои.
— Отдай их ей, — показал Алим на девочку. Арбы
медленно двинулись в путь и уже навсегда увезли из гор Алима.
ГИБЕЛЬ ГИРЕЯ
(Старокрымская легенда)
Золото и женщина — две гибели, которые ждут человека, когда в дело
вмешивается Шайтан.
Если высохла душа, дряблым
стало тело — тогда золото.
Если кипит еще кровь, и не
погас огонь во взоре — тогда женщина.
Шайтан знает, как кому
угодить, чтобы потом лучше посмеяться.
Казалось, не было на земле
хана умнее солгатского; казалось, могущественный Арслан-Гирей имел все, чтобы
быть довольным. Сто три жены и двести наложниц, дворец из мрамора и порфира,
сады и кофейни, бесчисленные табуны лошадей и отары овец. Что еще было желать?
Казалось так.
Но по ночам приходил к Гирею
кто-то и тревожил его мысль.
— Все есть, только мало золота. —
Откуда взять много золота? — спрашивал сам себя Гирей. И не спал до утра.
И вот раз, когда пришли к нему
беки, велел им созвать мудрецов со всего ханства.
Не знали беки — для чего, и
каждый привел своего приятеля, хоть бы он и не был мудрец.
— Средство хочу, — объявил
хан, — чтобы камень золотом становился.
Подумали беки и мудрецы:
«Помешался хан; если бы можно было так сделать, давно бы люди сделали».
Однако сказали: «Воля падишаха
священна. Дай срок».
Через неделю попросили: «Если
можешь, подожди».
А через две недели, когда
открыли рот, чтобы просить нового срока, хан их прогнал.
Умный был хан.
— Пойду сам поискать в народе мудреца, — решил
он.
Беки отговаривали: «Не следует хану ходить в
народ. Мало ли что может случиться. Может услыхать хан такое, чего не должно
слышать благородное ухо».
— Все же пойду.
Оделся дервишем и пошел.
Правду сказали беки. Много обидного услышал
Гирей и о себе и о беках, пока бродил по солгатским базарам и кофейням.
Говорили и о последней его затее:
— Помешался хан, из камня золото захотел сделать.
А иные добавляли:
— Позвал бы нашего Кямил-джинджи, может быть,
что и вышло.
— А где живет Кямил-джинджи?
И хан пошел к колдуну; рассказал ему, чего
хочет.
Долго молчал джинджи.
— Ну, что же?
— Трудно будет... Если все сделаешь, как
скажу, может, что и выйдет.
— Сделаю.
И хан поклялся великою клятвою:
— Да ослабеют все три печени, если не сделаю
так. И повторил:
— Уч талак бош олсун.
Тогда сели в арбу и поехали. Восемь дней
ехали. На девятый подъехали к Керченской горе.
— Теперь пойдем.
Шли в гору, пока не стала расти тень. А когда
остановились, джинджи начал читать заклинание.
На девятом слове открылся камень и покатился в
глубину, а за ним две змеи, шипя, ушли в подземный ход. Светилась чешуя змей
лунным светом, и увидел хан по стенам подземелья нагих людей, пляшущих козлиный
танец.
— Теперь уже близко. Повторяй за мной:
Хел-хала-хал.
И как только хан повторил эти слова, упали впереди
железные ворота, и хан вошел в другой мир.
Раздвинулись стены подземелья, бриллиантами
заискрились серебряные потолки.
Стоял хан на груде червонцев, и целые тучи их
неслись мимо него.
Поднялся из земли золотой камень; кругом зажглись
рубиновые огни, и среди них хан увидел девушку, которая лежала на листе
лотоса.
Завыла черная собака; вздрогнул джинджи.
— Не смотри на нее.
Но хан смотрел, зачарованный. Потускнели для
него бриллианты; грубой медью казалось золото, ничтожными все сокровища мира.
Не слышал Гирей ее голоса, но все в душе у
него. пело, пело песнь нежную, как аромат цветущего винограда.
— Скорей возьми у ног ее ветку, — бросился к
нему джинджи, — и все богатства мира в твоих руках. Поднялась с ложа царевна.
— Арслан-Гирей не омрачит своей памяти, похитив
у девушки ее чары. Он был храбр, чтобы прийти, и, придя, он полюбил меня. И
останется со мной.
Потянулись уста царевны навстречу хану, заколебался
воздух. Полетели золотые искры, вынесли джинджи из недр Керченской горы и
перебросили его на солгатский базар.
Окружили его люди.
— Слышал? Пропал наш хан, — говорили ему. —
Жаль Арслан-Гирея.
Но джинджи тихо покачал головою.
— Не жалейте Гирея — он нашел больше, чем
искал.
СУЛТАН-САЛЭ
(Джанкойская легенда)
И сто лет назад развалины Султан-Салэ стояли
такими же, как теперь.
Бури и грозы не разрушали их.
Видно, хорошие мастера строили мечеть
Султан-Салэ и зоркий глаз наблюдал за ними.
А был Салэ раньше простым пастухом, и хата его
была последней в Джанкое.
Какой почет бедняку! И не смел он переступить
богатого порога.
Но раз, выгоняя коров на пастьбу, Салэ зашел
на ханский двор и увидел дочь бека.
Есть цветы, красота которых удивляет, иные плоды
заставляют забыть всякую горечь. Но у цветов и плодов нет черных глаз, которые
загораются любя; нет улыбки, что гонит горе, и в движении нет ласки, отражающей
рай пророка.
Салэ понял это, когда поднималась по лестнице
Ресамхан.
С тех пор перестал есть и пить бедный пастух,
а старуха мать потеряла покой.
— Что случилось? — спрашивала она сына, и
молчал Салэ.
Но внезапно умерла Ресамхан от рыбьей кости, и
когда узнал об этом Салэ, не стало в лице его кровинки. Тогда открылось все
матери, и поняла она, отчего обезумел сын, ее бедный Салэ, который ночью принес
тело девушки, вырытое из могилы.
Жемчуг бывает разный. Жемчуг слез, которые
родились в любви, самый чистый из всех.
Плакал Салэ, обнимая тело, и от дыхания ли
любви, от горячих слез его — стало теплым тело.
Бросился Салэ к матери. И в простоте сердца
сказала мать, что не умирала Ресамхан и, устранив кость, оживила девушку.
Но как только Ресамхан открыла глаза, поспешил
Салэ укрыться от ее взора, ибо самый малый камешек может смутить чистоту вод
хрустального ручья.
Тронула сердце девушки такая любовь, а великий
Аллах дал ей не одну красоту. Долго помнил потом народ в Джанкое мудрость
Ресамхан.
И поняла она, что есть и чего нет в пастухе.
— Пусть пойдет, — сказала она старухе, — в
Кефе на пристань; там сидит Ахмет-ахай; он даст Салэ на копейку мудрости, на
копейку другой.
Проник в душу пастуха Ахмет-ахай своим взором,
когда пришел Салэ к нему на пристань и дал совет.
Один: — Помни, не то красиво, что красиво, а
то красиво, что сердцу мило.
И другой: — Цени время, не спрашивай того, что
тебя не касается.
Улыбнулась Ресамхан, когда мать пастуха рассказала
о совете Ахмет-ахая.
— Пусть так и делает. И я скажу. В Кефе стоят
корабли. Хорошо будет, если возьмут Салэ на большой корабль. В чужих краях он
узнает больше, чем знают наши, и тогда первый бек не постесняется принять его в
дом.
Вздохнул Салэ, просил мать укрыть Ресамхан,
пока не вернется, и, нанявшись на корабль, отправился в дальние страны, и не
вернулся назад, пока не узнал моря, как знал раньше степь.
В степи — ширь и в море — ширь, но не знает
степь бурной волны, и тишь степная не страшит странника.
Когда корабль Салэ был у трапезундских
берегов, повисли на нем паруса, и много дней оставался он на месте.
Тогда послали Салэ и других на берег найти
воду.
У черной скалы был колодезь, и корабельные поспешили
спустить в него свои ведра, но не вынули их, потому что кто-то отрезал веревку.
— Нужно посмотреть, кто, — сказал Салэ.
Однако, из страха никто не полез.
— Не полозу — все равно пропаду, — подумал
Салэ и спустился к воде.
У воды, в пещере, сидел старик, втрое меньше
своей бороды; перед ним красавица арабка кормила собаку, а вокруг стояло тридцать три
кола, и на всех, кроме одного, торчали человеческие головы.
— Сабаныз-хайыр-олсун, — приветствовал Салэ
старика. И на вопрос — как сюда попал, присев на корточки, рассказал, как
случилось.
Усмехнулся старик:
— Если у тебя есть глаза, ты должен видеть,
куда попал. Как же ты не удивился и tie спросил, Что все это
значит?
— Есть мудрый совет, — отвечал Салэ, — не расспрашивай
того, что тебя не касается.
Шесть раз икнул старик, и встала торчком его
борода.
— Вижу, ты большой мудрец. Скажи тогда — что
красивее: арабка или собака? Не задумался Салэ:
— Не то красиво, что красиво, а то красиво,
что сердцу мило.
Плюнул в ладонь старик и, замахнувшись ятаганом,
снес головы арабке и собаке.
— Когда раз ночью пришел к жене, я нашел
чужого, и, по моему слову, женщина стала собакой, а мужчина женщиной. Ты видел
их. Потом приходили люди, не ответили как ты. Зато бараньи головы их на колу, а
твоя остается на плечах.
И старик наградил Салэ. Кроме воды, вынес Салэ
из-под земли ведро разных камней.
Не бросил их назад в колодец, как советовали
корабельные, а послал с первым случаем к матери в Джанкой.
Пожалела мать, что камни, а не деньги,
подумала — потерял Салэ разум, но Ресамхан сказала старухе, чтобы позвала
богатого караима, и караим отдал за камни много золота, столько золота, сколько
не думала старуха, чтобы было на свете.
А через год возвращался Салэ домой и на пути в
Джанкой встретил табуны лошадей, и отары овец, и стада скота, и когда спрашивал
— чьи они, ему отвечали:
— Аги Салэ.
— Верно новый богач в Джанкое, — думал Салэ и
не думал о себе.
Много лет не был Салэ в Джанкое и не узнал
деревни; и упало у него сердце, когда не увидел своей хаты, а неподалеку от
места, где она была, стоял на пригорке большой дом, должно быть, тоже Аги-Салэ.
Когда петух пьет воду, он за каждый глоток благодарит
Аллаха. Таким был Салэ с тех пор, как ожила Ресамхан. Теперь поник он головою и
в печали сел у ограды нового дома.
Но когда ждешь кого — зорко видит глаз, и
увидела Ресамхан Салэ у ограды и послала старуху мать позвать Салэ в его новый
дом.
Если падаешь духом, вспомни о Салэ и улыбнись
его счастью. Может быть, и к тебе придет оно.
Первым богачом стал Салэ на деревне, первым
щеголем ходил по улице, а когда садился на серого коня, выходили люди из домов
посмотреть на красавца-джигита.
Увидел его старый бек из башни ханского
дворца, послал звать к себе, три раза звал, прежде чем пришел к нему Салэ, а
когда пришел, позвал бека к себе в гости.
Угощал Салэ старика и не знал старик, что подумать.
Никто, кроме Ресамхан, не умел так приготовить камбалу, поджарить каурму.
— Если бы Ресамхан была жива, отдал бы ее за
тебя.
И тогда открыл Салэ беку свою тайну, и сорок
дней и ночей пировал народ на свадьбе Аги Салэ.
Через год родился у бека внук и стали называть
его Султаном-Салэ.
А когда Султан-Салэ стал старым и не было уже
в живых его отца, построил он в его память, на том месте, где стояла прежде
хата, такую мечеть, какой в окрестности никогда не было.
Много воды утекло с тех пор; не только люди —
переменились камни; в Джанкое не стало татар и давно уже живут греки, а стены
мечети Султан-Салэ стоят, как стояли, гордые своими арками и поясами. Видно хорошо
мастера строили их и зоркий глаз наблюдал за ними.
Комментариев нет:
Отправить комментарий